Daddy Doll: Русский танец царевны Саломеи (о постановке Романа Виктюка)

Как-то у Романа Виктюка спросили, правда ли, что в детстве он пытались летать, привязывая к рукам два веника. Мэтр ответил утвердительно и добавил: «Я думаю, что театр начался тогда, когда человек, увидев огонь костра и полет птиц, инстинктивно пытался подражать природе. Взмахами крыльев я и сейчас стараюсь достучаться до сердец зрителей. Взмах – крик, взмах – боль, взмах – спектакль».

Дмитрий Бозин - Бози - Саломея. Фото Натальи Фроловой

К российскому зрителю «Саломея» шла долго: в царское время постановка была невозможна потому же, почему и в Англии – из-за запрета выводить на сцену библейских персонажей. В обработке баронессы Радошевской, изменившей название, место событий и имена действующих лиц, пьеса попала на сцену в 1904 году. Позже «Саломею» пытались поставить Гардин, Мейерхольд и Евреинов. В год революции, когда с табу, связанными с религией, официально перестали считаться, к пьесе обратились одновременно Малый и Камерный театры. «Над спектаклем «Саломея», – писал Константин Державин, – тяготела подчеркнутая – граничившая с манерностью – изысканность поз, нарочитость отдельных интонационных периодов, склонность к подмене ритмической напряженности действия его метрической расчисленностью – все это не мешало «Саломее» быть последовательно доведенным до конца опытом эмоционально-трагического спектакля.»

В 1998 году свою «Саломею» («Странные игры Оскара Уайльда») впервые показал Роман Виктюк. В постановке Виктюк соединил уайльдовскую пьесу с историей взаимоотношений Уайльда и лорда Альфреда Дугласа (Бози). Автор пьесы вполне в духе постмодернизма становится одним из ее действующих лиц, а драматург отождествляет себя со своим героем и выходит на поклон в костюме в стиле уайльдовской эпохи, с хризантемой в петлице. Тогда многие говорили об эпатаже Виктюка, но были и те, кто заметил, что, по сути, Виктюк продолжает главный разговор искусства – разговор о человеке, делает это искренне и на современном языке.

«Странные игры Оскара Уайльда»… На похороны «короля жизни» пришли всего шесть человек. Подлинный трагизм жизни Уайльда, его ирония, парадоксальность, изменчивость и в то же время верность себе завораживают и заставляют возвращаться к его судьбе так же, как и к его произведениям. Корней Чуковский описывает эпизод из детства Оскара: «Мальчишеские игры не по нем. Он такой степенный и высокомерный. Ему двенадцать лет, а уж он по воскресеньям носит цилиндр на своих девических кудрях, – и товарищи, конечно, ненавидят этого чинного франта. Как-то вечером, в школьном парке, когда торжественной поступью он шествовал мимо них, они накинулись на него, связали его по рукам и ногам, приволокли на высокий пригорок, и, запыленный, исцарапанный до крови, он стал в созерцательную позу и с восхищением мелодически молвил:

– Какой отсюда, с холма, удивительный вид!»

Роман Виктюк

А вот эпизод на суде, Оскар был тогда уже зрелым мужчиной. Им открывается «Саломея» Виктюка, в нем же максимально подчеркнута излюбленная Уальдом поза эстета. На вопрос судьи «Сколько вам лет?» Оскар (он же Ирод Антипа, он же Николай Добрынин) отвечает: «Тридцать девять», а замечание судьи «Вы родились в 1854 году, следовательно, вам уже исполнилось сорок» Уайльд парирует: «Прошу высокий суд учесть, что у меня сегодня чрезвычайно удачная бутоньерка, и я выгляжу на тридцать девять с половиной. А так как зала суда освещена весьма скупо, то на взгляд мне не дать и тридцати девяти».

Судья обращает внимание господ присяжных на то, что мистер Уайльд позволяет себе играть в слишком странные игры. Пафос этой сцены проговаривает Людмила Погорелова (леди Джейн Франческа Уайльд и Иродиада): «Миру не терпится забыть о том, что он христианский, ибо любовь, не смеющая назвать себя вслух, это любовь Иисуса из Назарета к Иуде из Кариафа. Мне не стыдно за своего сына, он остался верен своей неистовой ирландской природе, он остался свободным». Этих игр и этой свободы ему не смогли простить: «Поэт оказался для вас опасен. Он любил вас. Вы же никогда не любили себя».

Важно, что текст стенограммы судебного заседания актер читает по книге: герои отвечают как бы перед собой, но в то же время это прием, подчеркивающий искусственность искусства, его театральность. На это же работают и вычурные позы актеров, медлительные жесты.

Дмитрий Бозин (Саломея и лорд Дуглас) – воплощенный соблазн, упоенность собой и своей властью, доходящий до безумства в любви и эгоизме. По-кошачьи пластичный, по-змеиному вкрадчивый, именно он произносит слова, определившие решение Уайльда отказаться от побега: «Трус! Хочешь стать всеобщим посмешищем? Хочешь выставить на посмешище меня? Мужчины принимают вызов.» Оскар не говорит этого Бози, но это говорит Ирод Саломее: «Твоя красота смутила меня».

Ирод одинок в своем дворце. Он чувствует, что что-то должно случиться, тоскует, не зная о чем, как на закате. Ему постоянно напоминают, что он не должен так смотреть на Саломею, и за нарушение этого «должен» он вынужден заплатить самым ценным, что у него есть: жизнью пророка Иоканаана (Фархад Махмудов).

Молодой сириец Нарработ (Евгений Атарик) – чрезвычайно удачный образ. Напряженную тишину на обширной террасе во дворце Ирода нарушает его прерывающийся голос: «Как красива царевна Саломея сегодня вечером». Нас захватывают страдания этого сильного человека, его физическая мощь, рельефное тело и вместе с тем уязвимость, нежность, слабость.

Фото Натальи Фроловой

Саломея получает голову Иоканаана и произносит текст: «Солдаты бросаются и своими щитами раздавливают Саломею, дочь Иродиады, царевну иудейскую». В голосе ее звучит торжество. И Оскар, и Ирод попадают в ловушку «должен», они оба пошли за красотой и были преданы.

Виктюк проводит параллели не только между персонажами «Саломеи» и жизнью Оскара Уайльда. В этом декадансе, одетом Бухинником и оформленном Боером, закат древних цивилизаций сопоставляется с «закатом Европы» в целом.

Музыкальная составляющая спектакля – шедевр эклектики. Тут и Рихард Штраус, и Джеймс Браун, и Фредерик Шопен и, конечно, бесподобный, расхристанный «Русский танец» Тома Уэйтса. Танец души огромной и тоскующей, неистовой и неутоленной. Танец же служит основным пластическим средством, позволяющим создать синтетическое театральное зрелище.

Как-то Виктюк заметил, что его публика – это те, кто образует эмоциональное меньшинство. Те, кто выпал из этой цивилизации, в которой преобладает разум, а не сердце: «Мы объездили много стран, и эти люди, которые есть повсюду, определяют в мире все. Они каким-то непостижимым образом передают друг другу, из разных частей света, свои чувства. Я думаю, что они своим ощущением любви не дают нашей планете исчезнуть».

«Тайна любви больше, чем тайна смерти», – говорит Саломея за несколько мгновений перед своей смертью, когда жизнь ее уже окончилась, а смерть коснулась ее своей тенью и дала ей свою мудрость... «У любви нет человеческого лица, – вторит ей Роман Виктюк. – У нее только есть лик Бога и лик Дьявола. Любовь неизреченна и необъяснима, и что бы ни говорить о Любви, ее не замкнешь в Слова, как не расскажешь Музыку и не нарисуешь Солнце. Но только одно верно: тайна любви больше, чем тайна смерти, потому что Сердце захочет жить и умереть ради любви, но не захочет жить без любви.»

Любить Нарциссов – каприз и крест эстетов. Эта любовь всегда безответна и трагична, но только она способна подарить крылья, те мгновения счастья и боли, за которые не жаль отдать жизнь.